Тексты пьес

— Не робей, тетя Зина! Баб по России без счету. Мы загнемся, другие понаедут. Только свистни, — она сама присвистнула, — особенно если объявку сделать: на дюжину баб по такому кавалеру выдавать будут по карточкам.
Дарья мускулисто тряханула носилки, кирпичный бой заскрежетал, но не осыпался.
Дарья и была Даша Колосова, ставшая впоследствии героиней Произведения.
— Ну, успеха вам, товарищи женщины, — неуместно сказал Перевалов, — не снижайте темпов работы.
Понесли носилки. Дарьины чоботы четко, одно за другим, ставили зигзагообразное клеймо на снежно-грязной, как застиранное полотенце, тропке. Тетя Зина трудно управлялась с галошами, натянутыми на валенки, правая нога при каждом шаге соскальзывала с дорожки, оставляя на буром месиве широкие штрихи, будто вычеркивалось: еще шаг сделан, еще шаг…
И уже без бодрости в голосе Виктор сказал:
— Ну, пока, бабоньки.

Непонятно почему, в тесном тамбуре, ведущем в вагончик редакции, дверь была зеркальней, как у платяного шкафа.
Впрочем, обстоятельство это непонятно только сторонним. Редакционные-то знали историю.
Когда старый купейный вагон переделывали для редакции, одну его часть отвели под кабинет главного редактора и сняли купейные перегородки. Так бесхозными остались двери купе, на внутренней стороне которых были зеркала. Несколько дверей было похищено населением Угольного и продано на городской толкучке. Одну Махарадзе сберег и велел установить в тамбуре при входе в кабинет.
«Прежде чем предстать пред очи начальства, каждый сотрудник обязан заглянуть в собственную душу и определить, с честными ли помыслами он входит».
Так возвестил Махарадзе.
Махарадзе возвестил еще: «Честное дело — не частное дело».
И еще. Нетрепетно, вдоль и поперек правя чью-нибудь рукопись, он отвечал безмолвием на протесты оскорбленного автора. Только большим пальцем тыкал в плакат у себя за спиной.
Плакат гласил: «Мой дядя самых честных правил». (Правил — в смысле редактировал.)
Но это между прочим. Речь о зеркале. О том, что Перевалов, идя к редактору, мог осмотреть себя в этом кочевом трюмо почти с ног до головы.
Бывалая солдатская шинель, иссеченная ветрами фронтовых дорог. Ушанка, на сером бобрике лобового отворота еще видна вмятина от снятой звездочки. Синий сосредоточенный взгляд из-под черных, в одну сплошную линию, бровей. Чуть выдвинутый вперед подбородок — свидетельство сильной воли. Гибкая стройность фигуры.
Таким увидел себя Перевалов. Да, еще. Чуть иронический прищур глаз, знак непокидающего чувства юмора.
Может, правда, кто другой, исследуя данное отражение в зеркале, нашел бы для описания иные слова (шинель — «БУ>>, мальчишечья тощая долговязость, ухмылочка артиста школьной самодеятельности и прочее), но, следуя махарадзевскому призыву к честности, скажем: Виктор Перевалов обладал вполне привлекательной внешностью, можно даже признать — был красив.
Зеркало также подтвердило: уши, заполыхавшие от Дарьиного заявления, почти угасли, а если и не совсем, то могли сойти за покрасневшие на морозе.
Поэтому, войдя к Махарадзе, Виктор вместо приветствия раскинул руки и продекламировал: «Мужчины на фронте, женщины — в клеть» и — до конца.
— По десять рублей за строчку, — сказал Махарадзе. — С тебя. В качестве штрафа за подобное творчество.
— Не с меня, с соперников, Тенгиз Давидович!
Последовал рассказ про плакат. И сразу вместо краснощекой девахи на нем представилась Дарья Колобова. Поэтому добавил:
— Женщины бедные и так надрываются, куда еще их в клеть! Это же издевательство — такие стихи.
— А ты создай достойное. Заодно убей соперника талантом, — сказал Махарадзе, и астма защелкала в редакторской груди. — Пусть Грач создает достойный плакат.
Бениамин Грач был редакционным художником. Виктор подхватил воодушевленно:
— Но это замечательные женщины! Они не теряют присутствия духа и оптимизма. Они даже уверены, что женщины со всей страны приедут на помощь Донбассу, если обратиться к ним с призывом!
Махарадзе по своей обычной привычке заграбастал в огромную ладонь пухлое лицо и начал молча его месить. Потом сказал:
— Пиши стих.
Бениамин Грач резал плакат.
Бениамин Грач резал плакат свирепо и плотоядно, изымая красноватые полоски плоти линолеума специальным ножом. Значит, правильнее было бы сказать, что Бениамин Грач резал линолеум, создавая выпуклости и провалы в изображении на будущем плакате. (В типографии линолеум покрывали краской и катали отпечатки.)
Но Грач говорил: «Режу плакат». И Виктор говорил: «Режет плакат». Виктору очень хотелось овладеть различной профессиональной терминологией. Она не давалась. Даже название Грачевого ножа невозможно было упомнить. Заводской же лексикон, столь необходимый для корреспонденции, вовсе отторгался от сознания.  В голову лезла только какая-то образная чушь.
Бениамин Грач резал плакат на откидном столике их купе — купе, где жили Грач и Перевалов. Поверх столика лежал лист десятимиллиметровой фанеры. А как иначе уместился бы на куцем столике просторный лист линолеума?
Сам Бениамин Грач был вырезан на красноватом листе оконного стекла, за которым набухал темнотой закат.
Да, такое сравнение было уместным, более того, «локально оправданным», как учили Виктора в институте. Во-первых, потому, что закатное окно действительно напоминало лист линолеума. Во-вторых, потому, что темный силуэт Грача был тонко обрезан, врезан. И, наконец, Грач и в мирской жизни смахивал на силуэт, плоское изображение. Так был худ.
Махарадзе говорил: «Из-за древка знамени вышел Бенджамен Грач». Он звал его Бенджамен.
— Беня, — сказал Виктор, — ты сейчас похож на древнеегипетскую фигурку, нарисованную на терракоте.
— Месье недавно из Древнего Египта? — осведомился Грач, не отрываясь от работы. — Или мадам Нефертити подарила месье в залог любви свою рабочую карточку? Или?
— Глупо, — сказал Виктор.
Глупо и обидно. Схожесть Бени с египетскими фресками обозначилась для Перевалова не сейчас. Позавчера, когда тот шлепал в заводскую столовую, вытаскивая из снежного талого месива длинные ноги. Почему? Во-первых, потому, что Грач смахивал на плоское изображение. Во-вторых, потому, что острые углы коленей и разведенные руки, точно щупающие воздух впереди и сзади себя вызывали в памяти пластику египетских изображений, виденных Виктором на лекции по эстетике. И, наконец… Почему нам что-то напоминает что-то, что-то мы с чем-то сравниваем?
Дубина ты, Бениамин Грач. Тебе бы, художнику, оценить сравнение. Ладно, будем резать свой плакат. Стихотворной подписи пока нет как нет, а пошел второй день от махарадзевского заказа: «Пиши».
Поймите правильно: подписи нет вовсе не оттого, что Виктор Перевалов не может соединить в созвучие четыре строки. Вон сколько вариантов испестрило бумажные обрывки. И отнюдь недурственных. Но нужно было создать нечто, открою-щее миру глаза на беспомощность соперника, автора мадригала в честь клети и обушка. Это, во-первых. Во-вторых. Рождался п-е-р-в-ы-й плакат Грач — Перевалов. Заявиться нужно сразу, выдать возможности на всю катушку. И, наконец. Нож Вениамина Грача извлекал из тусклого линолеума сильные, волевые черты прекрасной женщины с поднятой рукой, типа (типа!) «Родина-Мать зовет!»
А в глаза лезли и лезли, и лезли широкие штрихи у заводской тропки, оставляемые тети-Зининой галошей. Метки: еще шаг, еще шаг… Окончательный, близкий к совершенству вариант подписи лег на стол Махарадзе к концу второго дня. Трижды переписанный набело.
Пока редактор, погрузив в ладонь сдобные щеки, читал, Виктор с покорностью гения, ожидающего всемирного признания, стоял у стола, отвернувшись к окну. Махарадзе читал долго. Господи, что он, «Илиаду» изучал?
— Нехорошо, Витя, — наконец высвободил лицо редактор, — плохое начало. Нечестно начинаешь.
— То есть?.. Что вы имеете в виду? — Такого оборота Виктор не ждал. Чего угодно, но не такого.
— А то. Плагиат. Маршак уже написал это однажды. — Он протянул Виктору обрывок газеты, где было напечатано четверостишие. И подпись под ним:                        С. Маршак.
Можно было свихнуться: он, Виктор, ведь знал, что сам, сам перебирал слова, отбирая, расставлял, выдумывал, ничего из памяти, ничего из читанного. Откуда? Как? И как докажешь? Напечатано. Черным по белому. Боже, позорище! Все узнают, Таня узнает, все будут хохотать. Таня будет хохотать, все… И — стена неверия, и — не докажешь. И как могло быть такое — слово в слово. Ну, тема. Ну, строчка, наконец. Но — все? Слово в слово.
Можно было свихнуться. Он чуть и не свихнулся.
Два дня не выходил из купе, два дня ничего в глотку не лезло, хотя Бениамин Грач носил затворнику концентратовую кашу в алюминиевой миске.
А через два дня Махарадзе милостиво признался: разыграл Виктора. Один из беловиков четверостишия Грач, того не помня, отдал редактору вместе с будущим плакатом, Махарадзе и наказал «тиснуть» текст в типографии, поставив подпись — С. Маршак. И сунул клочок Виктору.
Тенгиз Давидович Махарадзе хохотал до кашля, целый ложечно-свистуличный оркестр трудился в груди.
Бениамин Грач сводил брови «домиком», кончик носа (этот кончик носа всегда жил собственной, обособленной от лица жизнью), недоумевая, вертелся туда-сюда: «Кто бы мог подумать, что рядовой художник Грач поселится в одном купе с классиком? Или это сладкий сон? Или?»
Таня: «Вам нет причин для огорчений. Подумайте — ваше творчество достигло высот Маршака».
Но ведь узнала, все узнала. И темная смута из души Виктора не уходила.
Казалось бы — ничтожное происшествие, анекдот редакционного значения. Повеселились, и делу конец. А вот для Виктора Перевалова в случившемся вдруг открылся некий назидательный смысл. Не сам собой открылся, устами Махарадзе Тенгиза Давидовича.
— Если ты написал что-то, что могло бы выйти из-под чужого пера, значит, это все равно не твое. Безличный фонд. В журналистике безличность — не наличность. Запомни, юный друг, эту заповедь Евангелия от Тенгиза.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44