Об известных всем
Шергова Г. М.
Оформление и дизайн обложки
Ирины Сальниковой
В книге использованы фотографии
из семейного архива Г. М. Шерговой
Шергова Г. М.
Ш49 …Об известных всем / Г. М. Шергова. — М.: ООО «Издательство Астрель»: ООО «Издательство ACT», 2004. — 556, [4] с, [16] л. ил. — (Жизнь за кулисами).
Это не мемуары в высоком значении понятия, хотя слово «мемуары» — просто-напросто воспоминания. Продиктованы они неотступным ощущением пустоты живого пространства, некогда заселенного моими прекрасными друзьями. Тоскуя о них, я пытаюсь собрать их снова вместе в моем доме, в моем существовании. Вызволить их из пределов недосягаемого. Это — куски жизни, прожитой нами вместе.
Памяти Лешеньки
и в дар Куне,
которую любили
герои этой книги.
От автора
Сегодня мемуары пишут все. Профурсетка, переспавшая с депутатом Госдумы, кидается к компьютеру, а лифтер элитного дома вдохновенно хватается за перо. Впрочем, все определяет мера таланта, а не социальный статус летописца. Тем не менее, не считая, что именно мои литературные дарования дают мне лицензию на жанр, я подчиняюсь общему зуду запечатления пережитого.
Это не мемуары в высоком значении понятия, хотя слово «мемуары» просто-напросто — воспоминания. Истинное значение такого рода литературы в том, что сквозь «магический кристалл» читатель может увидеть время, если угодно, историю. А не для того, чтобы в истории застолбиться.
Полагаю, вы убедитесь, что на подобную значимость записок я не замахиваюсь. Продиктованы они неотступным ощущением пустоты живого пространства, некогда заселенного моими прекрасными друзьями. Тоскуя о них, я пытаюсь собрать их снова вместе в моем доме, в моем существовании. Вызволить их из пределов недосягаемого.
Это — куски жизни, прожитой нами вместе. Жизнь, как известно, не подчиняется строгим жанровым предписаниям. В ней анекдот соседствует с трагедией, а пустопорожняя игра в слова вполне уживается с серьезными раздумьями о профессии.
Так и в этой книжке. Что-то — собрание апокрифов, что-то — разговор о ремесле. Последнее — неизбежно. Сделав полторы сотни фильмов, телесериалов, авторских телепрограмм, написав полтора десятка книг в прозе и стихах, неизбежно я не только дружила со многими героями повествования, но и работала вместе, вместе пыталась «поверить алгеброй гармонию». Поэтому, что греха таить, книжка в какой-то мере и о себе.
И еще. Многие из тех, о ком рассказываю, прожили со мной и вторую ипостась существования: кто-то стал прообразом героя в моих повестях, кто-то призвал к жизни стихи, о ком-то я рассказала с экрана. Фрагменты этого воплощения тоже включены в книгу.
Размеры рассказов не свидетельствуют о важности для меня того или иного персонажа. Записано так, как возникало в памяти. А значимость их, вообще, ранжиру не подвластна. Поэтому следую скучному канцелярскому закону: по алфавиту. С некоторыми отступлениями от этого порядка, диктуемыми драматургией бытия.
Глава I
«Гигантский»
(Ираклий Андроников)
Хоть и уверена, что прибегание к цитатам сплошь и рядом свидетельствует не столько об образованности пишущего, сколько об авторской беспомощности изъясняться выразительно и мудро, припадаю к вечному источнику: царственной универсальности Пушкина Александра Сергеевича.
Разве скажешь образней и вожделенней: «Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратницей лукавой иль дурой, им обманутой, так я весь день минуты ждал…»
А именно так и ждала я вечерних минут, когда вступлю на крылечко соседской половины.
Летом одного из первых послевоенных годов мои ближайшие друзья Саша Галич и его жена Ангелина (в просторечье — Нюша) снимали полдома в Тарусе. Я же гостила у них. Вторую половину занимало семейство, с главой которого я и не мечтала жить бок о бок, не то что подружиться. А был он легендой, властелином концертных залов, повелителем восторженной публики, королем устных рассказов. Ираклием Андрониковым. Состав семьи Ираклия Луарсабовича был следующий: белокурая ясноглазая красавица — жена Вива, Вивиана Абелевна; одиннадцатилетняя дочка Манана, такая же красотка, при этом (что красоткам не так уж свойственно) склонная поражать собеседника эрудицией, афористичностью высказываний; и, наконец, глава дома Пелагея Андреевна. Суровая и добрейшая Пелагея, Мананина няня, со дня рождения последней правила семейными порядками. Ее обожали и боялись все Андрониковы. Она платила им тем же. Правда, без боязни.
Через год (или два) мне был представлен еще один новый член семьи. Уже не в Тарусе. И не на террасе. Член этот обретался, главным образом, в кроватке, помахивая ножками, облаченными в вязаную обувку с неведомым мне названием «пинетки». Прелестный младенец по имени Катя. Младшенькая.
Конечно, тогда никто и не загадывал, что пресловутые пинетки со временем будут сменены на балетные туфли, а еще позднее на выстукивающие озабоченную дробь каблучки руководителя студии художественных программ телеканала «Культура». Ведь не только канала такого в помине не было, само телевидение еще не вторглось в наши дома. Первые массовые приемники «КВН-49» появились, как следует из названия, в 1949 году.
Будущее Мананы — тонкого искусствоведа и литератора в многомудром затейнике-ребенке просвечивало.
Хотя, конечно, предсказать, что перу Мананы будут принадлежать прозорливые работы о взаимодействии, стыке разных искусств, тоже никто еще не мог.
Сейчас я все пытаюсь припомнить подробности быта, живое естество поленовских пейзажей, обступающих нас в той давней Тарусе. Ведь ее чудодейство будоражило воображение многих художников и литераторов.
Но память выхватывает только какие-то разрозненные предметы, в цельность зрелища не складывающиеся…
Обрыв… Ветла, ощупывающая чуткой веткой поверхность реки, крытой рябью, как замшелой черепицей. А под ветлой — лодка. То ли рыбацкая плоскодонка, то ли наследие довоенного туризма. Один борт лодки (один!) был выкрашен голубой краской и украшен самодельной надписью «Динамо», столь чужеродной в этих патриархальных местах.
Дубовая кадка под водостоком, перетянутая медными обручами, которые наша хозяйка надраивала кирпичной крошкой, очень гордясь тем, что они — медные. В бочку собирали дождевую воду. Вива мыла в ней свои пушистые и лучистые волосы. Мы с Нюшей старались следовать этому начинанию, по волосы наши Вивиного совершенства так и не достигли.
Кажется, были еще развалины старой церкви… Да рассказывали старожилы о каком-то камне, где любила некогда сидеть Марина Цветаева. Но места указать не могли.
И вот я думаю: почему так бедно зрелище памяти? Может, просто дело во времени — ведь столько лет прошло? Нет, тут иное. Все зримые подробности заслонены воспоминанием звуковым. Его ощущаю отчетливо и сейчас, потому и все, что с ним связано. Звук доминирует надо всем. Звук голоса. Голоса Ираклия Андроникова. Он не потускнел, время не истерло его.
«Итак, я жил тогда… в Тарусе». Уж следовать классику, так следовать.
Саша писал пьесу «Походный марш». Самым привлекательным в этом сочинении мне казался драматургический ход: перед близкой смертью молодые герои придумывают жизнь, которую могли бы прожить. Я даже, с разрешения автора, стала сочинять поэму с тем же приемом. Она и начиналась так:
Мой друг писал об этом пьесу,
Но я и браться не хочу,
Считая пьесу по плечу
Провидцу, может, иль повесе,
А разговор зашел о пьесе…
и т. д.
Если Саше «Походный марш» не очень удался, то поэма моя и вовсе была многословной, вялой и надуманной. Я и черновиков не сохранила.
По вечерам мы отправлялись на андрониковскую половину.
Приходили мы трое — Саша, Нюша и я. Но вскоре терраса заполнялась сонмом блистательных персонажей. Слушая Андроникова, мы видели: вот сбрасывает шубу с пушистым меховым подбоем величавый Василий Иванович Качалов; открывает свой бенефис гениальный глухой Остужев; подсаживается к столу Виктор Шкловский; перебирая четки колких парадоксов, фонтанирует Алексей Толстой.
Да, я смело могу сказать, что самые значительные и примечательные люди были среди нас. Ведь вели они себя как в привычной для них жизни, да к тому же говорили собственными голосами. Так рассказывал о них Андроников. Так показывал их, так имитировал голоса, интонации, манеру изъясняться, мыслить, общаться с людьми.
Особенно темпераментным рассказчиком был Алексей Николаевич Толстой. Он (в лице Андроникова) бегал по террасе, возмущаясь происшествием, приключившимся с ним на Невском, когда он шел закладывать последний золотой червонец, чтобы накормить обездоленную революцией семью.
И попал в плен к цыганке с целым выводком цыганят. «А цыганята эти чер-ны-и, гряз-ны-и. И вымыть их нельзя. Они тут же умирают. Они не вытерпливают чистоты».
Писатель наш и охнуть не успел, как заветный золотой перекочевал к цыганке. А та все приговаривала: «Счастлив будешь. Напишешь книжку про царя. Богатым станешь».
Тут Толстой делал недоуменную паузу и вопрошал:
— Ну, скажите: откуда она тогда могла знать, что я напишу «Петра Первого» и получу за него Сталинскую премию?
Рассказы следовали один за другим. Героями их были не только знаменитости, но и просто колоритные персонажи, встреченные Ираклием Лаурсабовичем в цветистом тбилисском детстве или на фронтовых привалах недавно отшумевшей войны, которую Ираклий прошел достойно.
Я была уверена, что и там, в Тарусе, Андроников встретил человека, которому посвятит будущий рассказ. Личность-то была примечательная. Но почему-то обошло ее вниманием андрониковское устное творчество.
Расскажу я. Хоть с мастером и не тягаюсь. И рассказ этот не столько о нашем тарусском знакомце, сколько о самом Ираклии Луарсабовиче.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32